Груды камней, ямы, овраги. Пейзаж, на первый взгляд воспевающий нетронутую природу, оказывается документацией взаимоотношений между естественным ландшафтом и военной историей.
Английское слово “жестокость” — cruelty — восходит к латинскому crudus: “кровавый, грубый, суровый, бесчувственный, безжалостный и беспощадный”. Но вместе с тем и “сырой, необработанный, невозделанный, необожжённый и невыделанный”. Здесь язык раскрывает представления наших предков о природе жестокости и насилия как о чем-то примордиальном, изначальном.
По-видимому, для древних римлян жестокость была атрибутом самой природы, чего-то естественного и животного, что противоположно cultus (возделанному, обработанному, утонченному и образованному).
Сегодня такая дихотомия видится как минимум проблематичной. Культура заражена насилием в своем корне. С разделением на культуру/природу как два автономных мира, с установлением иерархии между человеком и окружающей средой — пейзаж и сама земля подчинены потребностям человека, превращены в голую функцию ландшафта, пригодного только для производства дальнейшего насилия.
Меня интересует то, как эти пейзажные изображения мест напряжения между двумя мирами: человеческим и природным, принадлежащих к ним обоим, раскрывают за, казалось бы, нейтральным образом механизмы властных отношений
